-
Сообщения
-
Я люблю писать рассказы. Хочу предложить Вам один из моих рассказов.
Родилась я здоровой, крепкой девочкой в далёком Магадане. Родители, инженеры-проектировщики, приехали туда по собственному желанию. Они увлекались геологией. Девятилетняя Лена очень хотела иметь сестру и была рада моему появлению на свет. Когда мне исполнилось полтора года, в Магадане прошла эпидемия гриппа с осложнениями на уши. В то время лечили пенициллином, который тоже иногда поражал слух. Через некоторое время родители обнаружили, что я не отзываюсь на зов. Так началась моя новая жизнь – в глухоте.
Мама надеялась, что можно вылечить, и это не глухота. Но ничего не помогало. Наконец, заслуженный врач утвердил диагноз: глухонемота. То время я не помню совсем, припоминаю себя уже в два с половиной года. Мы переехали в Горький, где родители жили раньше.
Я вижу непонятное шевеление губ мамы и папы. Они общаются между собой как-то удивительно, недоступным способом, а мне пытаются показать движениями рук, знаками. Но, как я потом узнала, ими была неприемлема сама мысль – ввести меня в скорбный мир безречевых жестов. Мама была в ужасе от бессилия вытащить меня из этой ямы немоты и глухоты. Она судорожно искала, за что зацепиться. Но только не за эти безмолвные складывания пальцев!
Я не могу повторить то, что они говорят, рот плохо двигается, я гортанно
извлекаю:
— А-а-а…
— Мба-мба-мба…
И не могу остановиться. Меня и не останавливают.
Родители смотрят на меня сочувственно и выполняют любые желания. Я быстро поняла, что могу делать всё, что хочу, однако не преступаю границ дозволенного. Видимо, границы все-таки есть, потому что брякание детей в обморок посреди магазина удивляет меня: мои родители не разрешили бы такого.
Мама говорила потом, что я не знала абстрактных понятий добра, правды, зла и обмана, но по выражению лиц и глаз могла читать волнение, грусть, просьбу, радость, раздражение, пропуская через себя эмоции родных. Так я училась языку лиц, диалогу без слов. Например, я вижу, что мама и папа о чём-то энергично разговаривают, размахивая руками, в глазах твёрдость, желание доказать — и я испуганно подхожу к ним, трогаю за руку. Они оборачиваются, видят меня и уже более спокойно говорят, улыбаясь мне. Когда мама или папа так грустно о чём-то думает, глядя в окно, уголки губ опущены, в глазах скорбь, — я подхожу, но не знаю, как отвлечь их от этой грусти. Заметив это, родители стали сдерживать эмоции.
Вглядываюсь в фотографию двухлетней девочки. Взгляд обращен внутрь, в себя, не пускает в свои мысли, как и окружающий мир не пускает меня к себе. Я не могу ещё спросить, то ли я делаю, так ли поступаю. Сомнения, неуверенность удручают меня. Стараясь утвердиться в непонятном мире, но не умея выразить свою правоту, часто плачу, капризничаю. Вот мама везёт меня на саночках, а мне не хочется сидеть, я хочу бежать по снегу, но мама догоняет, усаживает, я сопротивляюсь, плачу от обиды – почему она не понимает, что я хочу сама! Через несколько дней опять санки – значит, мама опять повезёт туда, где сделают больно, уколют, и я уже сознательно вскакиваю с санок. Кажется, мама понимает, потому что берет меня на руки, несёт, а я опять плачу: ведь будет больно!
Три недели по четыре укола в день, и так каждые полгода. Но я уже не обижаюсь на маму, не плачу. «Так надо!» — и терплю, хотя сердце от страха дрожит и жмется к ребрам. Я и сейчас очень боюсь уколов, хотя сама делаю их своим детям.
Когда хочу сказать «Не люблю суп!», с силой отставляю рукой тарелку. Суп
проливается через край, я злюсь – протестую! Гущу не ела до самого замужества.
Пытаюсь угадать, что от меня хотят, или – что хочет мама от папы, а папа – от мамы, а потом вижу их действия, усваиваю, подражаю. Вот папа хмурится. Глаза суживаются, веки дрожат. Я что-то сделала не так? Соглашаюсь с ним или отвлекаю от раздражения. Потому что если заупрямлюсь – папа придёт в гнев, отшлёпает!
А если это не я виновата? Я волнуюсь, готова расплакаться. Мама подходит, что-то говорит папе, улыбаясь. Он смеётся, потреплет меня по голове. Я ничего не понимаю, но тоже радуюсь: в семье всё спокойно.
Папа что-то говорит, смеётся, а в комнате кроме меня никого нет. Я подхожу, заглядываю ему в глаза – кому он говорит смешное? Он берёт меня на руки, и мы идём на кухню, где мама жарит котлеты! Я соображаю, что это она звала нас из кухни.
Ещё интересней наблюдать разговоры мамы по телефону. Тут я от души болею за неё, следя за выражением лица. Основное впечатление укладывается в понятия «хорошо-плохо». Иногда ошибаюсь, преувеличиваю степень этих понятий и переживаю, сочувствую, жалею…
Однажды я нарисовала на стене собаку. И хожу довольная: красиво! Мама с папой входят и смотрят удивлённо на обои, глаза недовольные, покачивают головами. Я растерялась, понимаю, что не надо было рисовать на обоях.Когда немного подросла, стала самонадеянно предугадывать то, что хотят сказать
мне, и забегая вперёд, действую – бегу выполнять или наоборот, обижаюсь, ухожу. Этим я грешу и по сей день.
В отличие от мамы, сестра со мной весела, как будто не замечает моих проблем. Играет со мной, хотя и старше, и выше меня ростом. Особенно ярко помню, как она зимой резво бежит по дороге, тащит за собой меня, сидящую на санках. Потом она сама села в них и показывает руками: давай, тащи меня! Так хочется сделать ей что-то приятное, и я, поднатужившись, с трудом, но радостно тащу слишком тяжелые для меня санки.
Я вижу домашнюю мебель, еду, стены и потолок, дорогу, парк с цветами и деревьями и запоминаю предметы, особенно их расположение, различаю и устанавливаю их связи и свойства. Люблю рисовать. Мама расстилает на полу длинный лист обоев тыльной стороной, я с наслаждением смешиваю краски на куске картона, наношу их толстой кисточкой на мой «холст» — полосками, кругами, просто косыми линиями, стараюсь, чтобы ни одного клочка не осталось свободным, наблюдаю, как что-то возникает из ничего. Мои «картины» были оранжево-малиновых тонов. Зеленого, синего я не люблю. Тем более чёрного. Наверно, поэтому моя ежедневная одежда — красный вельветовый сарафанчик с белой блузкой. Я ни за что не хочу надевать синее платье, хотя на нём вышиты цветы, такие же красивые, как в парке.
Когда я устаю от занятий или у меня болит голова, я сажусь на диван и подвигаю к себе огромную стопку толстых монографий и журналов с картинами настоящих художников. Гуляю по лесам Шишкина, взбираюсь на горы Рериха и ледяные глыбы Рокуэлла Кента, повисаю на мостах Хокусая… Мне разрешается смотреть эти дорогие «не для детей!» фолианты, потому что я не помяла ни одного листа – благоговею перед этой рукотворной красотой и безмолвно восхищаюсь, сидя в одиночестве.
Так же молча я строю из кубиков домики, сады и замки, позже – люблю пазлы,
кубики Рубика, у меня есть целый набор: не только куб, но и треугольник, и земной шар, и
разные складные пластмассовые мозаики – Кот в сапогах, китайские головоломки. Здесь можно обходиться без слов, зато радоваться удивлению мамы, папы, сестрёнки:
— Как?! Ты это сама сложила? – читаю я в их глазах. Радость приобщения к миру семьи захлёстывает моё сердце.
Прекрасно помню одно из своих первых детских наблюдений: мы переехали в новую квартиру и меня уложили одну спать в маленькой комнате. Мама ещё не повесила
занавески и ковёр, я вижу на пустой стене шевеление каких-то теней, пугаюсь,
внимательно изучаю – откуда они берутся, куда движутся? Потом вижу окно, а там, на улице – столб с лампочкой, которая светит сквозь ветки. Ветер дует, дерево шевелится, и точно такое шевеление на стене. Я понимаю – это они дают тень на стену. Мне больше не страшно, я успокаиваюсь, думаю о том, как это красиво – ночь, тусклый свет лампочки и живое дерево! Как и все дети, я люблю узнавать в рисунке ковра кошек, собак, зверушек из книг и показывать утром маме.
Одно из самых сильных и болезненных воспоминаний детства — больничная койка в палате и зримое, осязаемое чувство одиночества. Это было, когда мама привезла меня в Москву из Магадана на первую консультацию по методике Леонгард и на обследование слуха (мама надеялась, что всё пройдёт). На занятии температура поднялась до сорока. Меня увезли на «скорой» в городскую больницу. Маму туда не пустили. Пролежала целый месяц. Оказалось – аллергия с астмоидным компонентом. Через неделю после выписки – корь, следом – ветрянка…
И вот это чувство одиночества хорошо помню. Лежу на огромной, неуютной металлической кровати, боюсь спускаться с неё. Гляжу на сидящую напротив женщину с маленьким плачущим ребёнком. Потом перевожу взгляд на мрачную бледно-зеленую стену. На ней расписаны яркими красками симпатичные зверушки в красивой одежде (это уже потом я узнала бы в них крокодила Гену и чебурашку). Я испытываю в глубине души недоумение: «Почему я здесь, одна, без мамы?» И такую тихую покорность судьбе. Кто-то берёт меня за руку и ведёт в огромный зал, где все едят. Меня сажают за стол. Я плохо ем, ищу глазами, где мама. Вдруг вижу окно, куда все подходят и что-то берут. Я бегу туда. Увы! Мамы там нет. Но я терпеливо стою здесь каждый день и жду. Может, мама подойдёт сюда?
Ко мне подходят какие-то тёти с добрыми глазами и жалостливо спрашивают:
— Как тебя зовут?
Я молчу, не понимаю их. Не знаю слов, не знаю, как меня зовут. Не знаю, что в холодильнике лежат пакеты с фруктами для меня, никто их мне не даёт.
Мама, увидев меня после выписки, заплакала: я стала робкая, забитая, нервно тёрла правую руку об левую… Но тихо обняла маму и прижалась к ней. Она успокоилась: дочка узнала её! И я успокоилась: ее любовь ко мне и решимость помочь за это время стали сильнее. Она вся стала сильнее. Она уже знала, что со мной делать.2
Раньше, до болезни, я видела горе родителей, глядевших на меня, безмолвную. И я напрягалась, чувствовала что-то зловещее вокруг себя и по-детски протестовала. Но после болезни я увидела горячую любовь матери, её желание сделать всё, чтобы дочке не было одиноко. И во мне родилась доброта, я ведь всё делаю, подражая другим.
Гуляю с ней по старым улицам Москвы, держась за её надёжную руку. Мама покупает мое любимое, с неповторимым вкусом того времени, хрустящее овсяное печенье и белоснежные сливки в картонном треугольничке. Внутри меня что-то оттаивает. Я уже счастлива. Смотрю смену часовых у мавзолея, жду, когда на курантах большая стрелка останавливается вверху. Протиснувшись к ограде, внимательно смотрю, как печатают шаг, как вскидывают ружья, как уходят… Поворачиваюсь к маме. Вижу только незнакомые лица. Ищу мамины глаза. Оказывается, они тоже меня ищут. С тех пор мы всегда ходим за руку.
С изумлением разглядываю на мокром после дождя тротуаре ползущего красного червяка, осторожно перешагиваю через него. Рву с кустарника листочек или цветок, подолгу рассматриваю узоры, прожилки, пробую на вкус. Внимательно изучаю пушистую полосатую жёлто-зелёную гусеницу на стволе. Глухота не мешает разговаривать с природой на одном языке.
Мама разрешает подолгу крутиться на детских площадках, висеть, лазать,
качаться. Когда я кручусь на каруселях, на колесе, чувствуя, как меня прижимает спиной
какая-то неведомая сила, я забываю обо всём, наслаждаюсь движением, радуюсь ветру, простору и лёгкости тела. И всегда я вижу маму рядом, всегда в ней уверена.
Иногда я хожу к маме на работу и жду её на вахте с бабушкой. Она вяжет носочки, ласково улыбаясь мне, а я смотрю на её мелькающие пальцы со спицами и рисую что-нибудь. Или сижу в классе. Чаще люблю гулять на просторном дворе техникума и рассматривать растения. Особенно нравится мне красивый кустарник с мелкими красными ягодами.
Болезнь моя и её последствия задержали обучение речи ещё на два года. Двух бабушек унесла преждевременная смерть, а деды со своими семьями живут далеко. Поэтому папа утром уходит на работу на весь день, мама рано идёт в соседний техникум, где работает уборщицей, но успевает вернуться к уходу сестры в школу. Во всё время моего детства мама не бросала работу (техничкой, кассиром, дворником – нужны были деньги).
3
Я просыпаюсь позже всех. Яркий луч солнца ласково и весело скользит по лицу. Конечно, я не знаю, что он так называется, но чувствую, что кто-то греет моё лицо. Ещё вроде бы сплю, но всем телом слышу спокойную тишину уютной квартиры, лишь изредка нарушаемую осторожными мамиными шагами в кухне. Пол некрепко сколочен из длинных досок и поэтому прогибается под тяжестью ног, передаёт вибрацию кровати, которая стоит вплотную к стене, отделяющей кухню от комнаты. Всей кожей чувствую мягкое тепло солнечного света, едва уловимое дуновение ветерка, доносящегося из форточки. Жду маминого прихода.
Но вот пол передает чуть заметную вибрацию маминых шагов, проносится лёгкий ветерок. Кровать мягко оседает. Мама! Вижу светлую улыбку. Её рука ласково скользит по моему плечу. Она разминает пальчики моих рук и ступни ног. Потом приближает рот к моему уху и произносит:
— Доброе утро!
Сквозь плотную темноту глухой тишины я вдруг слышу в одном ухе мягкий шумовой поток:
— До…о… у…!
Тишина опять плотно закрывает мои уши. Но мама снова разрывает эту тишину повторным потоком. Я привыкаю к этому звучанию, запоминаю и пытаюсь повторить его. Всё-таки это звук, значит, есть надежда.
Мама, улыбаясь, показывает в окно, направляет в ухо новый звуковой поток:
— Солнышко.
Определяю, как это звучит:
— …о…ы…о.
Мама поворачивает мою голову и говорит уже в другое ухо. Я смутно начинаю понимать, почему все люди говорят ртом. Она еще много раз будет день за днем повторять эти звуковые потоки, пока я не привыкну к ним.
Потом показывает табличку и произносит:
— Вставай!
Я вижу слово. Его длину. Смотрю на мамины губы: сначала они немного
складываются, потом приоткрываются, показывая ряд зубов, потом резко отталкиваются друг от друга, снова складываются и отталкиваются, наконец, зубы закрываются, одновременно растягиваясь, как бы улыбаясь. Я вспоминаю и осмысливаю значение вставай (оно повторяется каждый день) и пытаюсь повторить за мамой. Потом резко вскакиваю с кровати и чувствую, как она быстро оседает и тут же выпрямляется.
— Иди в ванную!
— Умой лицо.
Я макаю зубную щётку в круглую коробочку зубного порошка, как всегда, пробую
на вкус. Он сладковато-мучной. Нюха у меня нет – я постоянно болею носом, горлом.
Потом мы идём к небольшому деревянному ящику с разными металлическими
движками — тренажёру. Мама надевает на меня какие-то черные твердые подушечки с ободком – наушники. Мне неудобно, не понимаю, чего она хочет от меня. Но она успокаивает жестом, включает тренажёр, настраивает регулятор громкости и подносит микрофон ко рту:
— У- у!
Я начинаю понимать, что меня ждёт волшебный мир звуков. Тишина закончилась, я отчётливо слышу яркий вибрирующий поток звонких и резкое дуновение в микрофон шипящих! Я выхватываю микрофон у мамы и сама звучу и слушаю свой голос! Удивляюсь и весело смотрю – что это? Еще больше начинаю понимать, что у меня что-то с ушами, что только в тренажере на несколько минут могу услышать себя, маму, разные звучания… Наконец, когда я успокоилась, попривыкла к этому ящичку, мама берёт у меня микрофон и руками сверху вниз ударяет по воздуху:
— Па – па — па… — Па!
Губы у мамы закрыты, потом резко отталкиваются друг от друга. Я пытаюсь повторить за ней, но выходит:
— Мба-мба-мба…
Сначала я учусь понимать звуки, предметы, и только потом, когда уже понимаю их значение, учусь чётко произносить эти слова.
Потом руками слабее ударяем, как бы обмякаем. Надуваем губы:
— Ба – ба — ба… — Ба!
Вижу разные движения рук и губ и понимаю отличие звучаний друг от друга:
— А-а-а! — руками медленно сверху вниз, губы приоткрыты, как бы тихо кричат.
— О-о-о! — руки вверх, губы открыты, сложены овалом.
— У-у-у! — руки вперёд от себя, губы складываем в трубочку.
— И-и-и! — указательные пальцы снизу вверх, губы растянуты, как бы улыбаются, открывая зубы. Я даже понимаю, что «и» в отличие от первых трёх звуков высокий, и это приводит меня в восторг!
Через несколько месяцев я увижу в Москве храм Василия Блаженного с разноцветными куполами, остановлюсь от восхищения и сразу подумаю о звуке И! Именно этот храм, тянущийся ввысь, в небо, напомнил мне этот звук! Мама говорит:
— Это собор.
Я возражаю:
— Нет! — И указательными пальцами два раза показываю вверх. — Ли-ли-бор!
Мама снимает наушники с меня. Я чувствую приятный шум в ушах и легкую усталость. Тишина опять привычно обволокла меня, дала отдых ушам, но я уже понимаю – со звуками жизнь стала еще ярче, интересней!
Мама зовет меня с табличкой:
— Иди ешь.
Радостно бегу в кухню. Аккуратно разбиваю ложечкой верхушку любимого, всмятку сваренного яйца и ем с маленькими кусочками хлеба, намазанными сливочным маслом.
Мне хочется пить, и я зову маму, показываю жест – подношу руку ко рту, держа
воображаемый стакан и запрокидываю голову.
Мама возмущается:
— Скажи: дай! – Резко взмахивает ладонью и движениями к себе. Я повторяю за ней и чувствую, как с движением рук легче выталкивается звук. Получаю чашку сладкого чая.
— Что ты ела сегодня?
Я смотрю на плакат с вариантами ответов: каша, сырники, бутерброд… Очень люблю выбирать такие варианты ответов и записывать в дневник. Вверху рисую стол, яйцо и раскрашиваю яркими фломастерами.
Потом мама улыбается:
— Пойдем гулять!
И вместе с табличкой «Надень» подаёт мой любимый красный сарафан с белой блузочкой, носки, панамку. Я надеваю всё это с нетерпением, застреваю в рукаве, мама помогает, и мы, наконец, выходим на улицу.4
Во дворе я немного играю с соседскими ребятами. Их матери и бабушки не обращают внимания на мою глухоту, ласково относятся ко мне. Илюша, Андрюша и другие играют со мной в мяч, прятки, догонялки, лазают на деревья. С ребятами я не замечаю своего недостатка, но иногда чувствую разницу между нами — когда они разговаривают или спрашивают меня, а я не могу ответить. Иногда Андрюша дразнит меня, но я знаю, что он хулиганит, и не обращаю внимания. С Леной, соседкой с верхнего этажа, у меня добрые отношения, она старше на несколько лет и очень любит меня. Она живёт с больной мамой, в квартире бедная обстановка. Мы ходим друг к другу в гости, она даёт мне все игрушки, поднимает меня на руки и кружит. (Но настоящая искренняя дружба появилась позже — с детьми, которые тоже оглохли в раннем возрасте и также стали заниматься по методике Леонгард. Но об этом – позже. Жестов я не знала до отрочества, хотя мама иногда показывала фигуры из пальцев А, О, С, Т и другие буквы).
На улице всё радует мои глаза: и солнышко, и травка, и цветы вдоль дороги, и возможность перейти через дорогу и сразу попасть в парк!
Мама держит меня за руку. Что-то с шумной вибрацией и ветром проносится мимо меня, я провожаю взглядом большой и подвижный предмет. Мама показывает рукой:
— Там ав-то!
Я читаю и понимаю это, но прошло много времени, когда наконец-то смогла произнести:
— Там афо.
Поиграв на детской площадке, мы идем по дороге. Мама, к моему удивлению, начинает скакать то на одной ноге, то на другой: «Оп-оп-оп…» Скакать, держась за руку мамы, необыкновенно весело и легко, чувствую себя птичкой, за спиной развевается подол платья! Потом уже, в ярких снах, я летаю под самым потолком, выпархиваю в окно и парю над землей… Просыпаясь, долго соображаю: было это на самом деле или нет? Так трудно разделить явь и сон: когда тебе всего четыре года!
Мама, запыхавшись, садится на скамейку. Достаёт таблички «красный», «синий»:
— Дай красный цветок.
Рядом разросся сказочно красивый шиповник. Я осторожно отрываю от колючей ветки яркий цветок и несу маме. Она берёт его, гладит меня по голове:
— Хорошо! Теперь синий…
После прогулки мы опять играем. Мама достает удивительную картонную коробочку, с загадочным видом смотрит туда. Я вся замираю в ожидании: что там?
— Та-ам – прррр!
Мама достает из коробочки ярко-красную блестящую лошадку, которую я готова без конца разглядывать, трогать, но мама ставит её на стол, двигает вперед и говорит:
— Прррр бежит!
Я послушно повторяю за ней, с интересом наблюдая – что же будет делать эта «прррр»?
Мама надевает на мои плечи плетёную упряжку с бубенчиками, сама берёт концы, и я бегу по комнате, изображая лошадку, везущую маму по дороге.
Зовёт меня, растрёпанную, к столу. Продолжаем слуховую игру.
В мамином конспекте за 1979 год появится запись: «После тренажера захотела послушать, как пищат утка и собака на правое ухо».
Потом мама стирает бельё в тазу, я стою рядом. Рукой в мыльной пене она берет
табличку: «Стирай носки». В другой руке у мамы великолепная стиральная доска. Вот бы и мне такую! Но она слишком большая и тяжелая, так что ограничиваюсь тем, что намыливаю на левой руке носочки и промываю в воде.
Вечером папа приносит маленькую стиральную досочку. Теперь и я с радостью тру на ней свое и куклино бельишко! Для мытья полов у меня свой тазик с ручками и тряпочка. Мама с табличкой «отжимай» показывает, как по-настоящему отжимать тряпку.
Люблю помогать маме вертеть в мясорубке, лепить котлеты: круглые, прямоугольные, треугольные, печенье «Узелок». Учусь читать вслух сказку «Колобок» и лепить настоящий колобок из муки и сметаны. Не могу дождаться, когда мама достанет его из духовки, и он остынет.
Когда я, как папа, указательным пальцем толкала мясо в мясорубку, не переставая ее крутить, палец попал под винт, но я не заплакала и с той поры поняла, что умею терпеть боль.
Вот подходит к концу мой обычный день. Я очень люблю вечер, потому что вечером приходит с работы папа. Когда включается свет в прихожей, я бегу и с размаху бросаюсь к нему на грудь. Он обнимает меня, я тихонечко отхожу и жду, когда он поест. Мама объяснила мне:
— Подожди! Папа ест!
Наконец, папа садится на диван и сажает меня на колени, обнимает, пытается поцеловать в щеку, а я вырываюсь, потому что у него борода колючая. Папа смеётся…
Еще я очень люблю накрывать на стол для всей семьи и ждать, когда все соберутся на ужин. Раскладываю тарелки, ложки, вилки – как на картинке в «Трёх медведях»: это – папе, это – маме… Особенно весело ждать гостей, тут я – хозяйка дома! А потом, когда все усядутся, поедят и начнут разговаривать, я ложусь на спинку дивана и за всеми наблюдаю, пытаясь понять, чему они смеются. Родители всегда удивляются, как я позже, после четырех лет, могу понимать содержание фильма по телевизору. Я интуитивно чувствую мысли героев и умом выстраиваю логику их поступков, поведения. Впоследствии точно нахожу нужное слово, когда мама с папой затрудняются сказать и просят:
— Маша, помоги!
Мне думается, что этому способствовало умение читать с губ.
Я смотрю не только на губы, но и на лицо, глаза говорящего. Его настроение, эмоции подсказывают, что он хочет сказать. Когда он волнуется, мне трудно понять его, тоже начинаю волноваться. И когда смеётся – тоже трудно понять из-за растянутых губ, прошу его не смеяться и говорить внятно. Но постепенно поняла ещё одну вещь: не всегда человек говорит то, что испытывает на душе, бывает – хочет что-то скрыть и ведёт себя артистично. Иногда я обманываюсь в лице даже близких: например, не хотят показать свою болезнь, и я уверена, что они здоровы, с ними все в порядке. Я не разбираю их кашель, какой он, не слышу их больного голоса и другого, что можно определить по тонкому слуху. И все же, мне кажется, глухих трудно обмануть. Я сама понимаю, когда в магазине или на рынке обсчитали меня, но предпочитаю не ругаться и ухожу. Но это бывало редко.
Разговор близких, друзей со мной, их эмоции настолько действуют на меня, что потом долго остаюсь под впечатлением, вспоминаю, улыбаюсь или грущу… Даже слова незнакомых или взгляд могут царапнуть душу. Особенно хорошо помню выражение лица, глаз. Именно это очень мешает мне забыть, если это был гневный взгляд или скорбный… Этот взгляд почти навсегда остаётся в моей памяти.
Отголоски того глухонемого периода сохранились и сейчас, много лет спустя. Я по привычке гортаню (то есть извлекаю из гортани) при надевании слухового аппарата, настраивая громкость:
— А. а. а.
Так резко, хрипло, что мои дети пугаются и вопросительно смотрят на меня. Я смеюсь:
— Это я включаю аппарат, не пугайтесь!
А ещё временами, когда долго не могу заснуть, сама себя покачиваю телом, ритмично. Точно так же я одна покачивалась на кровати без мамы, когда лежала в детских больницах…Мария Бубнова
Для ответа в этой теме необходимо авторизоваться.